Глава I.
УЧИТЕЛЬ КАРЛ ИВАНЫЧ
12 августа 18..., ровно в третий день после дня моего рождения, в который мне минуло десять лет и в который я получил такие чудесные подарки, в семь часов утра - Карл Иваныч разбудил меня, ударив над самой моей головой хлопушкой - из сахарной бумаги на палке - по мухе. Он сделал это так неловко, что задел образок моего ангела, висевший на дубовой спинке кровати, и что убитая муха упала мне прямо на голову. Я высунул нос из-под одеяла, остановил рукою образок, который продолжал качаться, скинул убитую муху на пол и хотя заспанными, но сердитыми глазами окинул Карла Иваныча. Он же, в пестром ваточном халате, подпоясанном поясом из той же материи, в красной вязаной ермолке с кисточкой и в мягких козловых сапогах, продолжал ходить около стен, прицеливаться и хлопать.
«Положим, - думал я, - я маленький, но зачем он тревожит меня? Отчего он не бьет мух около Володи ной постели? вон их сколько! Нет, Володя старше меня; а я меньше всех: оттого он меня и мучит. Только о том и думает всю жизнь, - прошептал я, - как бы мне делать неприятности. Он очень хорошо видит, что разбудил и испугал меня, но выказывает, как будто не замечает... противный человек! И халат, и шапочка, и кисточка - какие противные!»
В то время как я таким образом мысленно выражал свою досаду на Карла Иваныча, он подошел к своей кровати, взглянул на часы, которые висели над нею в шитом бисерном башмачке, повесил хлопушку на гвоздик и, как заметно было, в самом приятном расположении духа повернулся к нам.
- Auf, Kinder, auf!.. s"ist Zeit. Die Mutter ust schon im Saal , - крикнул он добрым немецким голосом, потом подошел ко мне, сел у ног и достал из кармана табакерку. Я притворился, будто сплю. Карл Иваныч сначала понюхал, утер нос, щелкнул пальцами и тогда только принялся за меня. Он, посмеиваясь, начал щекотать мои пятки. - Nun, nun, Faulenzer! - говорил он.
Как я ни боялся щекотки, я не вскочил с постели и не отвечал ему, а только глубже запрятал голову под подушки, изо всех сил брыкал ногами и употреблял все старания удержаться от смеха.
«Какой он добрый и как нас любит, а я мог так дурно о нем подумать!»
Мне было досадно и на самого себя и на Карла Иваныча, хотелось смеяться и хотелось плакать: нервы были расстроены.
- Ach, lassen sie , Карл Иваныч! - закричал я со слезами на глазах, высовывая голову из-под подушек.
Карл Иваныч удивился, оставил в покое мои подошвы и с беспокойством стал спрашивать меня: о чем я? не видел ли я чего дурного во сне?.. Его доброе немецкое лицо, участие, с которым он старался угадать причину моих слез, заставляли их течь еще обильнее: мне было совестно, и я не понимал, как за минуту перед тем я мог не любить Карла Иваныча и находить противными его халат, шапочку и кисточку; теперь, напротив, все это казалось мне чрезвычайно милым, и даже кисточка казалась явным доказательством его доброты. Я сказал ему, что плачу оттого, что видел дурной сон, - будто maman умерла и ее несут хоронить. Все это я выдумал, потому что решительно не помнил, что мне снилось в эту ночь; но когда Карл Иваныч, тронутый моим рассказом, стал утешать и успокаивать меня, мне казалось, что я точно видел этот страшный сон, и слезы полились уже от другой причины.
Когда Карл Иваныч оставил меня и я, приподнявшись на постели, стал натягивать чулки на свои маленькие ноги, слезы немного унялись, но мрачные мысли о выдуманном сне не оставляли меня. Вошел дядька Николай - маленький, чистенький человечек, всегда серьезный, аккуратный, почтительный и большой приятель Карла Иваныча. Он нес наши платья и обувь. Володе сапоги, а мне покуда еще несносные башмаки с бантиками. При нем мне было бы совестно плакать; притом утреннее солнышко весело светило в окна, а Володя, передразнивая Марью Ивановну (гувернантку сестры), так весело и звучно смеялся, стоя над умывальником, что даже серьезный Николай, с полотенцем на плече, с мылом в одной руке и с рукомойником в другой, улыбаясь, говорил:
- Будет вам, Владимир Петрович, извольте умываться.
Я совсем развеселился.
- Sind sie bald fertig? - послышался из классной голос Карла Иваныча.
Голос его был строг и не имел уже того выражения доброты, которое тронуло меня до слез. В классной Карл Иваныч был совсем другой человек: он был наставник. Я живо оделся, умылся и, еще с щеткой в руке приглаживая мокрые волосы, явился на его зов.
Карл Иваныч, с очками на носу и книгой в руке, сидел на своем обычном месте, между дверью и окошком. Налево от двери были две полочки: одна - наша, детская, другая - Карла Иваныча, собственная
. На нашей были всех сортов книги - учебные и неучебные: одни стояли, другие лежали. Только два больших тома «Histoire des voyages» , в красных переплетах, чинно упирались в стену; а потом пошли длинные, толстые, большие и маленькие книги, - корочки без книг и книги без корочек; все туда же, бывало, нажмешь и всунешь, когда прикажут перед рекреацией привести в порядок библиотеку, как громко называл Карл Иваныч эту полочку. Коллекция книг на собственной
если не была так велика, как на нашей, то была еще разнообразнее. Я помню из них три: немецкую брошюру об унавоживании огородов под капусту - без переплета, один том истории Семилетней войны - в пергаменте, прожженном с одного угла, и полный курс гидростатики. Карл Иваныч большую часть своего времени проводил за чтением, даже испортил им свое зрение; но, кроме этих книг и «Северной пчелы», он ничего не читал.
В числе предметов, лежавших на полочке Карла Иваныча, был один, который больше всего мне его напоминает. Это - кружок из кардона, вставленный в деревянную ножку, в которой кружок этот подвигался посредством шпеньков. На кружке была наклеена картинка, представляющая карикатуры какой-то барыни и парикмахера. Карл Иваныч очень хорошо клеил и кружок этот сам изобрел и сделал для того, чтобы защищать свои слабые глаза от яркого света.
Как теперь вижу я перед собой длинную фигуру в ваточном халате и в красной шапочке, из-под которой виднеются редкие седые волосы. Он сидит подле столика, на котором стоит кружок с парикмахером, бросавшим тень на его лицо; в одной руке он держит книгу, другая покоится на ручке кресел; подле него лежат часы с нарисованным егерем на циферблате, клетчатый платок, черная круглая табакерка, зеленый футляр для очков, щипцы на лоточке. Все это так чинно, аккуратно лежит на своем месте, что по одному этому порядку можно заключить, что у Карла Иваныча совесть чиста и душа покойна.
Бывало, как досыта набегаешься внизу по зале, на цыпочках прокрадешься наверх, в классную, смотришь - Карл Иваныч сидит себе один на своем кресле и с спокойно-величавым выражением читает какую-нибудь из своих любимых книг. Иногда я заставал его и в такие минуты, когда он не читал: очки спускались ниже на большом орлином носу, голубые полузакрытые глаза смотрели с каким-то особенным выражением, а губы грустно улыбались. В комнате тихо; только слышно его равномерное дыхание и бой часов с егерем.
Бывало, он меня не замечает, а я стою у двери и думаю: «Бедный, бедный старик! Нас много, мы играем, нам весело, а он - один-одинешенек, и никто-то его не приласкает. Правду он говорит, что он сирота. И история его жизни какая ужасная! Я помню, как он рассказывал ее Николаю, - ужасно быть в его положении!» И так жалко станет, что, бывало, подойдешь к нему, возьмешь за руку и скажешь: «Lieber Карл Иваныч!» Он любил, когда я ему говорил так; всегда приласкает, и видно, что растроган.
На другой стене висели ландкарты, все почти изорванные, но искусно подкленные рукою Карла Иваныча. На третьей стене, в середине которой была дверь вниз, с одной стороны висели две линейки: одна - изрезанная, наша, другая - новенькая, собственная
, употребляемая им более для поощрения, чем для линевания; с другой - черная доска, на которой кружками отмечались наши большие проступки и крестиками - маленькие. Налево от доски был угол, в который нас ставили на колени.
Как мне памятен этот угол! Помню заслонку в печи, отдушник в этой заслонке и шум, который он производил, когда его поворачивали. Бывало, стоишь, стоишь в углу, так что колени и спина заболят, и думаешь: «Забыл про меня Карл Иваныч: ему, должно быть, покойно сидеть на мягком кресле и читать свою гидростатику, - а каково мне?» - и начнешь, чтобы напомнить о себе, потихоньку отворять и затворять заслонку или ковырять штукатурку со стены; но если вдруг упадет с шумом слишком большой кусок на землю - право, один страх хуже всякого наказания. Оглянешься на Карла Иваныча, - а он сидит себе с книгой в руке и как будто ничего не замечает.
В середине комнаты стоял стол, покрытый оборванной черной клеенкой, из-под которой во многих местах виднелись края, изрезанные перочинными ножами. Кругом стола было несколько некрашеных, но от долгого употребления залакированных табуретов. Последняя стена была занята тремя окошками. Вот какой был вид из них: прямо под окнами дорога, на которой каждая выбоина, каждый камешек, каждая колея давно знакомы и милы мне; за дорогой - стриженая липовая аллея, из-за которой кое-где виднеется плетеный частокол; через аллею виден луг, с одной стороны которого гумно, а напротив лес; далеко в лесу видна избушка сторожа. Из окна направо видна часть террасы, на которой сиживали обыкновенно большие до обеда. Бывало, покуда поправляет Карл Иваныч лист с диктовкой, выглянешь в ту сторону, видишь черную головку матушки, чью-нибудь спину и смутно слышишь оттуда говор и смех; так сделается досадно, что нельзя там быть, и думаешь: «Когда же я буду большой, перестану учиться и всегда буду сидеть не за диалогами, а с теми, кого я люблю?» Досада перейдет в грусть, и, Бог знает отчего и о чем, так задумаешься, что и не слышишь, как Карл Иваныч сердится за ошибки.
Карл Иваныч снял халат, надел синий фрак с возвышениями и сборками на плечах, оправил перед зеркалом свой галстук и повел нас вниз - здороваться с матушкой.
Глава II.
MAMAN
Матушка сидела в гостиной и разливала чай; одной рукой она придерживала чайник, другою - кран самовара, из которого вода текла через верх чайника на поднос. Но хотя она смотрела пристально, она не замечала этого, не замечала и того, что мы вошли.
Так много возникает воспоминаний прошедшего, когда стараешься воскресить в воображении черты любимого существа, что сквозь эти воспоминания, как сквозь слезы, смутно видишь их. Это слезы воображения. Когда я стараюсь вспомнить матушку такою, какою она была в это время, мне представляются только ее карие глаза, выражающие всегда одинаковую доброту и любовь, родинка на шее, немного ниже того места, где вьются маленькие волосики, шитый и белый воротничок, нежная сухая рука, которая так часто меня ласкала и которую я так часто целовал; но общее выражение ускользает от меня.
Налево от дивана стоял старый английский рояль; перед роялем сидела черномазенькая моя сестрица Любочка и розовенькими, только что вымытыми холодной водой пальчиками с заметным напряжением разыгрывала этюды Clementi. Ей было одиннадцать лет; она ходила в коротеньком холстинковом платьице, в беленьких, обшитых кружевом, панталончиках и октавы могла брать только arpeggio . Подле нее, вполуоборот, сидела Марья Ивановна в чепце с розовыми лентами, в голубой кацавейке и с красным сердитым лицом, которое приняло еще более строгое выражение, как только вошел Карл Иваныч. Она грозно посмотрела на него и, не отвечая на его поклон, продолжала, топая ногой, считать: «Un, deux, trois, un, deux, trois» , - еще громче и повелительнее, чем прежде.
Карл Иваныч, не обращая на это ровно никакого внимания, по своему обыкновению, с немецким приветствием подошел прямо к ручке матушки. Она опомнилась, тряхнула головкой, как будто желая этим движением отогнать грустные мысли, подала руку Карлу Иванычу и поцеловала его в морщинистый висок, в то время как он целовал ее руку.
- Ich danke, lieber Карл Иваныч, - и, продолжая говорить по-немецки, она спросила: - Хорошо ли спали дети?
Карл Иваныч был глух на одно ухо, а теперь от шума за роялем вовсе ничего не слыхал. Он нагнулся ближе к дивану, оперся одной рукой о стол, стоя на одной ноге, и с улыбкой, которая тогда мне казалась верхом утонченности, приподнял шапочку над головой и сказал:
- Вы меня извините, Наталья Николаевна? Карл Иваныч, чтобы не простудить своей голой головы, никогда не снимал красной шапочки, но всякий раз, входя в гостиную, спрашивал на это позволения.
- Наденьте, Карл Иваныч... Я вас спрашиваю, хорошо ли спали дети? - сказала maman, подвинувшись к нему и довольно громко.
Но он опять ничего не слыхал, прикрыл лысину красной шапочкой и еще милее улыбался.
- Постойте на минутку, Мими, - сказала maman Марье Ивановне с улыбкой, - ничего не слышно.
Когда матушка улыбалась, как ни хорошо было ее лицо, оно делалось несравненно лучше, и кругом все как будто веселело. Если бы в тяжелые минуты жизни я хоть мельком мог видеть эту улыбку, я бы не знал, что такое горе. Мне кажется, что в одной улыбке состоит то, что называют красотою лица: если улыбка прибавляет прелести лицу, то лицо прекрасно; если она не изменяет его, то оно обыкновенно; если она портит его, то оно дурно.
Поздоровавшись со мною, maman взяла обеими руками мою голову и откинула ее назад, потом посмотрела пристально на меня и сказала:
- Ты плакал сегодня?
Я не отвечал. Она поцеловала меня в глаза и по-немецки спросила:
- О чем ты плакал?
Когда она разговаривала с нами дружески, она всегда говорила на атом языке, который знала в совершенстве.
- Это я во сне плакал, maman, - сказал я, припоминая со всеми подробностями выдуманный сон и невольно содрогаясь при этой мысли.
Карл Иваныч подтвердил мои слова, но умолчал о сне. Поговорив еще о погоде, - разговор, в котором приняла участие и Мими, - maman положила на поднос шесть кусочков сахару для некоторых почетных слуг, стала и подошла к пяльцам, которые стояли у окна.
- Ну, ступайте теперь к папа, дети, да скажите ему, чтобы он непременно ко мне зашел, прежде чем пойдет на гумно.
Музыка, считанье и грозные взгляды опять начались, а мы пошли к папа. Пройдя комнату, удержавшую еще от времен дедушки название официантской
, мы вошли в кабинет.
Глава III.
ПАПА
Он стоял подле письменного стола и, указывая на какие-то конверты, бумаги и кучки денег, горячился и с жаром толковал что-то приказчику Якову Михайлову, который, стоя на своем обычном месте, между дверью и барометром, заложив руки за спину, очень быстро и в разных направлениях шевелил пальцами.
Чем больше горячился папа, тем быстрее двигались пальцы, и наоборот, когда папа замолкал, и пальцы останавливались; но когда Яков сам начинал говорить, пальцы приходили в сильнейшее беспокойство и отчаянно прыгали в разные стороны. По их движениям, мне кажется, можно бы было угадывать тайные мысли Якова; лицо же его всегда было спокойно - выражало сознание своего достоинства и вместе с тем подвластности, то есть: я прав, а впрочем, воля ваша!
Увидев нас, папа только сказал:
- Погодите, сейчас.
И показал движением головы дверь, чтобы кто-нибудь из нас затворил ее.
- Ах, Боже мой милостивый! что с тобой нынче, Яков? - продолжал он к приказчику, подергивая плечом (у него была эта привычка). - Этот конверт со вложением восьмисот рублей...
Яков подвинул счеты, кинул восемьсот и устремил взоры на неопределенную точку, ожидая, что будет дальше.
- ...для расходов по экономии в моем отсутствии. Понимаешь? За мельницу ты должен получить тысячу рублей... так или нет? Залогов из казны ты должен получить обратно восемь тысяч; за сено, которого, по твоему же расчету, можно продать семь тысяч пудов, - кладу по сорок пять копеек, - ты получишь три тысячи; следовательно, всех денег у тебя будет сколько? Двенадцать тысяч... так или нет?
- Так точно-с, - сказал Яков.
Но по быстроте движений пальцами я заметил, что он хотел возразить; папа перебил его:
- Ну, из этих-то денег ты пошлешь десять тысяч в Совет за Петровское. Теперь деньги, которые находятся в конторе, - продолжал папа (Яков смешал прежние двенадцать тысяч и кинул двадцать одну тысячу), - ты принесешь мне и нынешним же числом покажешь в расходе. (Яков смешал счеты и перевернул их, показывая, должно быть, этим, что и деньги двадцать одна тысяча пропадут так же.) Этот же конверт с деньгами ты передаешь от меня по адресу.
Я близко стоял от стола и взглянул на надпись. Было написано: «Карлу Ивановичу Мауеру».
Должно быть, заметив, что я прочел то, чего мне знать не нужно, папа положил мне руку на плечо и легким движением показал направление прочь от стола. Я не понял, ласка ли это или замечание, на всякий же случай поцеловал большую жилистую руку, которая лежала на моем плече.
- Слушаю-с, - сказал Яков. - А какое приказание будет насчет хабаровских денег? Хабаровка была деревня maman.
- Оставить в конторе и отнюдь никуда не употреблять без моего приказания.
Яков помолчал несколько секунд; потом вдруг пальцы его завертелись с усиленной быстротой, и он, переменив выражение послушного тупоумия, с которым слушал господские приказания, на свойственное ему выражение плутоватой сметливости, подвинул к себе счеты и начал говорить:
- Позвольте вам доложить, Петр Александрыч, что, как вам будет угодно, а в Совет к сроку заплатить нельзя. Вы изволите говорить, - продолжал он с расстановкой, - что должны получиться деньги с залогов, с мельницы и сена. (Высчитывая эти статьи, он кинул их на кости.) Так я боюсь, как бы нам не ошибиться в расчетах, - прибавил он, помолчав немного и глубокомысленно взглянув на папа.
- Отчего?
- А вот изволите видеть: насчет мельницы, так, мельник уже два раза приходил ко мне отсрочки просить и Христом-богом божился, что денег у него нет... да он и теперь здесь: так не угодно ли вам будет самим с ним поговорить?
- Что же он говорит? - спросил папа, делая головою знак, что не хочет говорить с мельником.
- Да известно что, говорит, что помолу совсем не было, что какие деньжонки были, так все в плотину посадил. Что ж, коли нам его снять, судырь
, так опять-таки найдем ли тут расчет? Насчет залогов изволили говорить, так я уже, кажется, вам докладывал, что наши денежки там сели и скоро их получить не придется. Я намедни посылал в город к Ивану Афанасьичу воз муки и записку об этом деле: так они опять-таки отвечают, что и рад бы стараться для Петра Александрыча, но дело не в моих руках, а что, как по всему видно, так вряд ли и через два месяца получится ваша квитанция. Насчет сена изволили говорить, положим, что и продастся на три тысячи...
Он кинул на счеты три тысячи и с минуту молчал, посматривая то на счеты, то в глаза папа с таким выражением: «Вы сами видите, как это мало! Да и на сене опять-таки проторгуем, коли его теперь продавать, вы сами изволите знать...»
Видно было, что у него еще большой запас доводов; должно быть, поэтому папа перебил его.
- Я распоряжений своих не переменю, - сказал он, - но если в получении этих денег действительно будет задержка, то, нечего делать, возьмешь из хабаровских, сколько нужно будет.
- Слушаю-с.
По выражению лица и пальцев Якова заметно было, что последнее приказание доставило ему большое удовольствие.
Яков был крепостной, весьма усердный и преданный человек; он, как и все хорошие приказчики, был до крайности скуп за своего господина и имел о выгодах господских самые странные понятия. Он вечно заботился о приращении собственности своего господина на счет собственности госпожи, стараясь доказывать, что необходимо употреблять все доходы с ее имений на Петровское (село, в котором мы жили). В настоящую минуту он торжествовал, потому что совершенно успел в этом.
Поздоровавшись, папа сказал, что будет нам в деревне баклуши бить, что мы перестали быть маленькими и что пора нам серьезно учиться.
- Вы уже знаете, я думаю, что я нынче в ночь еду в Москву и беру вас с собою, - сказал он. - Вы будете жить у бабушки, а maman с девочками остается здесь. И вы это знайте, что одно для нее будет утешение - слышать, что вы учитесь хорошо и что вами довольны.
Хотя по приготовлениям, которые за несколько дней заметны были, мы уже ожидали чего-то необыкновенного, однако новость эта поразила нас ужасно. Володя покраснел и дрожащим голосом передал поручение матушки.
«Так вот что предвещал мне мой сон! - подумал я. - Дай Бог только, чтобы не было чего-нибудь еще хуже».
Мне очень, очень жалко стало матушку, и вместе с тем мысль, что мы точно стали большие, радовала меня.
«Ежели мы нынче едем, то, верно, классов не будет; это славно! - думал я. - Однако жалко Карла Иваныча. Его, верно, отпустят, потому что иначе не приготовили бы для него конверта... Уж лучше бы век учиться да не уезжать, не расставаться с матушкой и не обижать бедного Карла Иваныча. Он и так очень несчастлив!»
Мысли эти мелькали в моей голове; я не трогался с места и пристально смотрел на черные бантики своих башмаков.
Сказав с Карлом Иванычем еще несколько слов о понижении барометра и приказав Якову не кормить собак, с тем чтобы на прощанье выехать после обеда послушать молодых гончих, папа, против моего ожидания, послал нас учиться, утешив, однако, обещанием взять на охоту.
По дороге наверх я забежал на террасу. У дверей, на солнышке, зажмурившись, лежала любимая борзая собака отца - Милка.
- Милочка, - говорил я, лаская ее и целуя в морду, - мы нынче едем: прощай! никогда больше не увидимся.
Я расчувствовался и заплакал.
Глава IV.
КЛАССЫ
Карл Иваныч был очень не в духе. Это было заметно по его сдвинутым бровям и по тому, как он швырнул свой сюртук в комод, и как сердито подпоясался, и как сильно черкнул ногтем по книге диалогов, чтобы означить то место, до которого мы должны были вытвердить. Володя учился порядочно; я же так был расстроен, что решительно ничего не мог делать. Долго бессмысленно смотрел я в книгу диалогов, но от слез, набиравшихся мне в глаза при мысли о предстоящей разлуке, не мог читать; когда же пришло время говорить их Карлу Иванычу, который, зажмурившись, слушал меня (это был дурной признак), именно на том месте, где один говорит: «Wo kommen sie her?» , а другой отвечает: «Ich komme vom Kaffe-Hause» , - я не мог более удерживать слез и от рыданий не мог произнести: «Haben sie die Zeitung nicht gelesen?» . Когда дошло дело до чистописания, я от слез, падавших на бумагу, наделал таких клякс, как будто писал водой на оберточной бумаге.
Карл Иваныч рассердился, поставил меня на колени, твердил, что это упрямство, кукольная комедия (это было любимое его слово), угрожал линейкой и требовал, чтобы я просил прощенья, тогда как я от слез не мог слова вымолвить; наконец, должно быть, чувствуя свою несправедливость, он ушел в комнату Николая и хлопнул дверью.
Из классной слышен был разговор в комнате дядьки.
- Ты слышал, Николай, что дети едут в Москву? - сказал Карл Иваныч, входя в комнату.
- Как же-с, слышал.
Должно быть, Николай хотел встать, потому что Карл Иваныч сказал: «Сиди, Николай!» - и вслед за этим затворил дверь. Я вышел из угла и подошел к двери подслушивать.
- Сколько ни делай добра людям, как ни будь привязан, видно, благодарности нельзя ожидать, Николай? - говорил Карл Иваныч с чувством.
Николай, сидя у окна за сапожной работой, утвердительно кивнул головой.
- Я двенадцать лет живу в этом доме и могу сказать перед Богом, Николай, - продолжал Карл Иваныч, поднимая глаза и табакерку к потолку, - что я их любил и занимался ими больше, чем ежели бы это были мои собственные дети. Ты помнишь, Николай, когда у Володеньки была горячка, помнишь, как я девять дней, не смыкая глаз, сидел у его постели. Да! тогда я был добрый, милый Карл Иваныч, тогда я был нужен; а теперь, - прибавил он, иронически улыбаясь, - теперь дети большие стали: им надо серьезно учиться
. Точно они здесь не учатся, Николай?
- Как же еще учиться, кажется, - сказал Николай, положив шило и протягивая обеими руками дратвы.
- Да, теперь я не нужен стал, меня и надо прогнать; а где обещания? где благодарность? Наталью Николаевну я уважаю и люблю, Николай, - сказал он, прикладывая руку к груди, - да что она?.. ее воля в этом доме все равно, что вот это, - при этом он с выразительным жестом кинул на пол обрезок кожи. - Я знаю, чьи это штуки и отчего я стал не нужен: оттого, что я не льщу и не потакаю во всем, как иные люди. Я привык всегда и перед всеми говорить правду, - сказал он гордо. - Бог с ними! Оттого, что меня не будет, они не разбогатеют, а я, Бог милостив, найду себе кусок хлеба... не так ли, Николай?
Николай поднял голову и посмотрел на Карла Иваныча так, как будто желая удостовериться, действительно ли может он найти кусок хлеба, - но ничего не сказал.
Много и долго говорил в этом духе Карл Иваныч: говорил о том, как лучше умели ценить его заслуги у какого-то генерала, где он прежде жил (мне очень больно было это слышать), говорил о Саксонии, о своих родителях, о друге своем портном Schönheit и т. д. и т. д.
Детство Льва Толстого сложно назвать безоблачным, но воспоминания о нем, изложенное в трилогии, имеют трогательный и чувственный характер.
Семья
Его воспитанием в основном занимались опекунши, а не родные мама и папа. Лев Николаевич родился в благополучной дворянской семье, где стал четвертым ребенком. Его братья Николай, Сергей и Дмитрий были старше совсем ненамного. При родах последнего ребенка, дочери Марии, мать будущего писателя скончалась. На тот момент ему еще не исполнилось и двух лет.
Детство Льва Толстого прошло в Ясной Поляне, родовом Ненадолго после смерти матери отец с детьми переехал в Москву, но спустя некоторое время скончался, и будущий писатель с братьями и сестрой были вынуждены вернуть в Тульскую губернию, где их воспитанием продолжила заниматься дальняя родственница.
После смерти отца к ней присоединилась графиня Остен-Сакен А.М. Но и это было непоследнее в череде пережитого. В связи со смертью графини все семейство переехало на воспитание к новому опекуну в Казань, к сестре отца Юшковой П.И.
"Детство"
С первого взгляда можно сделать вывод, что детство Льва Николаевича Толстого прошло в тяжелой, гнетущей обстановке. Но это не совсем верно. Дело в том, что именно свои детские годы описал в одноименном рассказе граф Толстой.
В нежной, чувственной манере он рассказал о своих переживаниях и тяготах, о мыслях и первой влюбленности. Это был непервый опыт в написании рассказов, но именно «Детство» Льва Толстого было опубликовано первым. Это произошло в 1852 году.
Повествование ведется от имени десятилетнего Николеньки, мальчика из благополучной состоятельной семьи, образованием которого занимается строгий наставник - немец Карл Иванович.
В начале повествования ребенок знакомит читателей не только с главными героями (мама, папа, сестра, братья, прислуга), но и со своими чувствами (влюбленность, обида, стеснение). Описывает уклад и быт обычной дворянской семьи и ее окружения.
В последних главах рассказа повествуется о скоропостижной кончине матери Николая, о его восприятии страшной действительности и резком взрослении.
Творчество
В будущем из-под пера автора выйдут знаменитейшие «Война и мир», «Анна Каренина», огромное количество статей, рассказов и размышлений на тему жизненного уклада, личного отношения к мирскому. «Детство» Льва Толстого, кстати, не только было его трогательным воспоминанием о прошедшем, но и стало стартовым произведением для создания трилогии, в которую вошли «Юность» и «Отрочество».
Критика
Важно отметить, что первая критика на эти произведения была далеко не однозначна. С одной стороны, были опубликованы восторженные рецензии на трилогию, которую написал Лев Толстой. «Детство» (отзывы на него вышли первыми) получило одобрение маститых на тот момент литературных деятелей, но спустя время, как ни странно, некоторые из них мнение поменяли.
«Детство» - первая повесть трилогии Льва Николаевича. Она написана в 1852 году. Жанр произведения можно трактовать как автобиографическую повесть. Повествует сам автор, а именно Николенька Иртеньев. На момент рассказа Николенька – это взрослый человек. Он вспоминает детские переживания и различные моменты, относящиеся к этой невозвратимой поре.
Повесть рассказывает о том, что каждому человеку свойственно самосовершенствование. Идея текста в том, что характер и привычки – вот то, что формируется в детстве. А также затрагивается роль влияния семьи на ребенка, его привычки и пристрастия.
Читать краткое содержание повести Толстого Детство по главам
Глава 1
Читатель знакомится с главным персонажем – Николнькой Иртеньевым. Ему в этот момент всего десять лет и по происхождению он дворянин. Живут Иртеньевы далеко от столицы. Их семья типична для того времени: двое родителей и три ребенка: два мужского пола и одна девочка. Тлстой рассказывает об одном из дней семьи. Раннее время. Гувернер Карл Иваныч, немец по происхождению будит Николеньку и его братика - Володю. В его обязанности входит не только образовательный процесс, но и услуги гувернера. Учителю все это не в тягость, потому что он одинок. Автор подчеркивает, что при любви к детям, Карл Иваныч требует и строжится.
Глава 2
Завтрак в семье. Николенька выходит к столу. В столовой ожидает матерь. Матушка – это ласковая, заботливая женщина. Она каждое утро целует Николеньку и интересуется о том, как он себя чувствует. После беседы с маменькой дети обязательно заходят в кабинет к отцу, чтобы поприветствовать его.
Глава 3
Сыновья Николенька и Володя заходят к отцу, а он им сообщает, что они в срочном порядке должны ехать в Москву. В столице им надлежит продолжить образование. Николенька не по годам проницателен и понимает, что их любимый педагог Карл Иваныч будет за ненадобностью уволен. У мальчика доброе сердце и ему искренне жаль старого учителя.
Глава 4
Описано предобеденное время. Это время, когда Карл Иваныч с детьми занимается разными науками. Наставник обижен и расстроен предстоящей разлукой и несправедливостью решения главы семьи. Он ведь честно и преданно служил семье на протяжении двенадцати лет. Николеньке тоже совсем не весело. За это время он привязался к старому учитель, как к родному человеку.
Глава 5
Время обеда. Автор раскрывает такую черту маменьки, как жалость. Она всегда привечает юродивых и богомольцев. На сегодняшний день она принимает юродивого пожилого Гришу. Страннику подана еда за отдельным столом. Отцу Иртеньевых затея маменьки совсем не нравится, но он не высказывает своего недовольства.
Глава 6
Трапеза завершена, и семья ведет приготовления к предстоящей забаве – охоте. Задача прислуги приготовить коней и собак. И вот, наконец, все готово и мужская часть семьи отправляется на свое любимое занятие - охоту.
Глава 7
Все прибыли к месту событий. Папенька молвит Николеньке, чтобы он шел на полянку и подстерегал там зайца. Николенька выполняет волю отца, но в решающий момент, когда собаки выгоняют дичь к нему, он ее упускает. Очень подробно автор описывает его переживания по этому поводу.
Глава 8
Охотники закончили забаву. Ребят на поляне угощают фруктами и мороженым. Потом ребята воображают себя охотниками, резвятся. Володе по какой-то причине невесело и поэтому в гонке нет азарта.
Глава 9
Ребята играют, и в этот момент Николенька лобызает в плечико Катеньку. Катенька – это миленькая девочка гувернантки Мими. Они живут у Иртеньевых. Николенька осознает, что он неравнодушен к этой девочке уже давно. Володя немного насмехается над братом.
Глава 10
Автор дает описание главного мужчины семейства Иртеньевых – Петра Александровича. Он раскрывает черты его характера. Говорит о том, что у отца много прочных и нужных связей. Подчеркивает его особенность – умение всем нравиться. Обличает его человеческие пороки: карточные игры и увлечение слабым полом. В глазах Николеньки отец – это человек с неуловимым характером рыцарства.
Глава 11
Незаметно подкрался вечер. В гостиной находилась почти вся семья. Маменька музицирует на рояле, дети рисуют. В это время в кабинет к главе семейства приходит для разговора старый учитель и говорит том, что сильно привязался к детям и что может бесплатно продолжить их обучение и воспитание. Отец Иртеньевых понимающий человек, и он принимает решение не лишать Карла Иваныча любимого занятия, а взять его в Москву.
Глава 12
В одной из многочисленных комнат дома Иртеньевых проводит время юродивый странник Гриша. Ребятишкам он кажется интересным, и они незаметно наблюдают за ним. Они видят, что Гриша предается молитве. В это время мальчишки нечаянно роняют стул и убегают, а Гриша напуган резким звуком.
Глава 13
В центре этой главы экономка Наталья Савишна. Автор рассказывает, что эта крепостная девушка была когда-то няней маменьки. Сейчас она уже в почтенном возрасте и поэтому назначена экономкой. Она заботлива и добра. Николенька ее очень любит и нежен по отношению к ней.
Глава 14
Наступает утро. Петр Александрович с сыновьями и Карлом Иванычем собираются ехать в столицу-Москву. Николеньке очень грустно от этого. Он очень нежно и искренне расстается с маменькой, сестрицей Любонькой и дворней. В этот момент главный герой не может сдерживать своих чувств и плачет. Наконец все попрощались и мужчины тронулись в долгий путь.
Глава 15
Николеньке грустно и он предается воспоминаниям из детства. Он делает вывод, что «невинная веселость и беспредельная потребность любви - единственные побуждения в жизни».
Глава 16
С момента приезда Николеньки Иртеньева в Москву прошел месяц. Он живет у бабушки. В центре этой главы ключевой эпизод – именины его бабушки. В качестве подарка Николенька слагает вирши. Ему самому не нравится собственное творение, и он сомневается: «Дарить ли?» Бабуля же в восторге от подарка.
Глава 17
Поздравить бабулю Николеньки приезжают гости и среди них княгиня Корнакова. Николенька, как благовоспитанный ребенок лобызает руку Корнаковой. Она не сдерживает себя и говорит том, что Николенька некрасив. Мальчик очень впечатлителен и глубоко переживает слова княгини.
Глава 18
Кроме Корнаковой в доме бабушки присутствует еще один приглашенный. Это Иван Иваныч. Бабушка жалуется ему на отца Николеньки. Она в разговоре обмолвилась, что Петр Александрович обманывает свою жену, развлекается с женщинами и играет в карты. Николенька нечаянно слышит этот разговор и в его душе снова борются противоречивые чувства.
Глава 19 «Ивины»
В качестве гостей к бабушке приезжают Ивины. У них три сына. Николенька сходится с Сережей Ивиным. Сережа же, в свою очередь, решает подшутить над Иленькой Грапом. Его шалость удалась, а Николеньке от этого совсем не весело. Он винит себя, что обидел тихого и неконфликтного Иленьку.
Глава 20
Вечер. Предстоит ужин и танцы. Среди гостей Николенька видит Соню. Она очень нравится мальчику. Он, в сою очередь, старается ей понравиться.
Глава 21
Верером Ивины снова в гостях. Объявлены танцы. Николенька приглашает соню на кадриль. А после Николенька исполняет контданс с другой девчонкой.
Глава 22
Следующий танец по законам бала – мазурка. Его Николенька исполняет с маленькой княжной. Ему почему-то неловко. Все смотрят и замечают его неуклюжесть. Отец начинает раздражаться и от этого Николенька испытывает дискомфорт. Ему хочется прижаться к маменьке, на маменька далеко.
Глава 23
Глава 24
Николенька взволнован событиями прошедшего дня и не может заснуть. Он рассказывает Володе о чувстве к Соне. Володя не разделяет тонкость и сентиментальность переживаний брата.
Глава 25
Минуло полгода. На календаре 16 апреля. Отец говорит, что надо немедля собираться и ехать в деревню. Он не называет истинной причины отъезда. На самом деле маменька больна и, возможно, доживает свои последние дни.
Глава 26
18 апреля. Иртеньевы приехали к маменьке. Они успели попрощаться с ней, потому что вечером этого дня она скончалась.
Глава 27
Похороны Николенька прощается с маменькой. Он смотрит на ее лицо и пугается от того, что черты его изменились. Он с криком выбегает из комнаты.
Глава 28
Прошло три дня. Осиротевшие Иртеньевы переезжают в Москву. Бабушка очень страдает. Наталья Савишна не оставляет дом в деревне, живет в нем, но недолго. От тоски она умирает и ее хоронят недалеко от маменьки Николеньки.
Картинка или рисунок Детство
Другие пересказы для читательского дневника
- Краткое содержание Тургенев Контора
Опять героя «Записок охотника» застал в лесу дождь. Добравшись до деревни, охотник постучал в «дом старосты». Оказалось, что перед ним контора. Встретил его очень толстый конторщик Николай. И приютить согласился за плату!
Не большая деревня, состоящая всего из трех домов, Зуяты, расположена между двух озер. За ней – утесистый откос, который зарос густым лесом, где, не боясь людей, обитают птицы и звери. Здесь же поселяется и куница с белой грудкой
12 августа 18** г. десятилетний Николенька Иртеньев просыпается на третий день после своего дня рождения в семь часов утра. После утреннего туалета учитель Карл Иваныч ведёт Николеньку и его брата Володю здороваться с матушкой, которая разливает чай в гостиной, и с отцом, отдающим в своём кабинете хозяйственные указания приказчику.
Николенька чувствует в себе чистую и ясную любовь к родителям, он любуется ими, делая для себя точные наблюдения: «...в одной улыбке состоит то, что называют красотою лица: если улыбка прибавляет прелести лицу, то оно прекрасно; если она не изменяет его, то лицо обыкновенно; если она портит его, то оно дурно». Для Николеньки лицо матушки - прекрасное, ангельское. Отец в силу своей серьёзности и строгости кажется ребёнку загадочным, но бесспорно красивым человеком, который «нравится всем без исключения».
Отец объявляет мальчикам о своём решении - завтра он забирает их с собой в Москву. Весь день: и учёба в классах под надзором расстроенного от полученного известия Карла Иваныча, и охота, на которую берёт детей отец, и встреча с юродивым, и последние игры, во время которых Николенька чувствует что-то вроде первой любви к Катеньке, - все это сопровождается горестным и печальным чувством предстоящего прощания с родным домом. Николенька вспоминает счастливое время, проведённое в деревне, дворовых людей, беззаветно преданных их семейству, и подробности прожитой здесь жизни предстают перед ним живо, во всех противоречиях, которые пытается примирить его детское сознание.
На другой день в двенадцатом часу коляска и бричка стоят у подъезда. Все заняты приготовлениями к дороге, и Николенька особенно остро чувствует несоответствие важности последних минут перед расставанием и всеобщей суеты, царящей в доме. Вся семья собирается в гостиной вокруг круглого стола. Николенька обнимает мать, плачет и ни о чем не думает, кроме своего горя. Выехав на большую дорогу, Николенька машет матери платком, продолжает плакать и замечает, как слезы доставляют ему «удовольствие и отраду». Он думает о маменьке, и любовью к ней проникнуты все воспоминания Николеньки.
Уже месяц отец с детьми живут в Москве, в бабушкином доме. Хотя Карл Иваныч тоже взят в Москву, детей учат новые учителя. На именины бабушки Николенька пишет свои первые стихи, которые читают прилюдно, и Николенька особенно переживает эту минуту. Он знакомится с новыми людьми: княгиней Корнаковой, князем Иван Иванычем, родственниками Ивиными - тремя мальчиками, почти ровесниками Николеньки. При общении с этими людьми у Николеньки развиваются главные его качества: природная тонкая наблюдательность, противоречивость в собственных чувствах. Николенька часто оглядывает себя в зеркале и не может представить, что его кто-то может любить. Перед сном Николенька делится своими переживаниями с братом Володей, признается, что любит Сонечку Валахину, и в его словах проявляется вся детская неподдельная страстность его натуры. Он признается: «...когда я лежу и думаю о ней, бог знает отчего делается грустно и ужасно хочется плакать».
Через полгода отец получает из деревни письмо от маменьки о том, что она во время прогулки жестоко простудилась, слегла, и силы её тают с каждым днём. Она просит приехать и привезти Володю и Николеньку. Не медля, отец с сыновьями выезжают из Москвы. Самые страшные предчувствия подтверждаются - последние шесть дней маменька уже не встаёт. Она даже не может попрощаться с детьми - её открытые глаза ничего уже не видят... Маменька умирает в этот же день в ужасных страданиях, успев лишь попросить благословения для детей: «Матерь божия, не оставь их!»
На другой день Николенька видит маменьку в гробу и не может примириться с мыслью, что это жёлтое и восковое лицо принадлежит той, кого он любил больше всего в жизни. Крестьянская девочка, которую подносят к покойнице, страшно кричит в ужасе, кричит и выбегает из комнаты Николенька, поражённый горькой истиной и отчаянием перед непостижимостью смерти.
Через три дня после похорон весь дом переезжает в Москву, и со смертью матери для Николеньки заканчивается счастливая пора детства. Приезжая потом в деревню, он всегда приходит на могилу матушки, недалеко от которой похоронили верную до последних дней их дому Наталью Савишну.
Самой беззаботной и полной счастья порой в жизни человека считается детство. Именно ей посвящается рассказ Льва Толстого «Детство», который входит в известную трилогию писателя «Детство. Отрочество. Юность». Главным героем выступает мальчик из дворянской семьи – Николенька Иртеньев, которому исполнилось 10 лет. В этом возрасте на то время детей отправляли учиться в разные учебные заведения. И через две недели Николеньку ожидала та же участь, он должен был уехать в Москву вместе с отцом и старшим братом. А пока мальчик проводит своё время в окружении близких родственников. Рядом с ним его любимая maman, так он называет свою маму, которая имеет огромное значение на данном этапе развития ребёнка.
Рассказ «Детство» частично является автобиографическим. Описывая атмосферу в доме Николеньки, Лев Николаевич воссоздал картину собственного детства. Хотя сам он вырос без матери, так как она скончалась, когда писателю было всего полтора года. Главному герою тоже придётся пережить смерть матери, но в его жизни это произойдёт в десятилетнем возрасте. Николенька успеет запомнить её, будет любить и боготворить. Создавая образ матери, писатель наделил её лучшими качествами, которые могут быть присущи женщине. Отличительной чертой являются глаза, которые постоянно излучали добро и любовь. Не помня своей матери, Толстой считал, что именно так мать смотрит на своё дитя. Читая произведение, можно узнать о быте дворянской семьи. Помимо матери у Николеньки есть учитель немецкого происхождения Карл Иванович, который также был дорог мальчику.
Переживания героя автор раскрывает через монолог с самим собой, в котором раскрывается изменение настроения от печали до радости. Такой приём назовут «диалектикой души», его писатель использует во многих своих произведениях, чтобы показать читателю портрет героя через описание внутреннего мира. В рассказе описываются чувства героя к своим друзьям, первая симпатия к девочке Соне Валахиной. Серёжа Ивин, который был примером для Николеньки, утратил свой авторитет после того, как он унизил при всех Иленьку Грапа. Сочувствие и собственная беспомощность огорчали мальчика. Беззаботное время заканчивается для Николеньки после смерти матери. Он отправляется учиться и для него начинается новая пора - отрочество, которой посвящена вторая повесть трилогии. Текст рассказа «Детство» читать полностью можно на нашем сайте, здесь же есть возможность скачать книгу бесплатно.
